Небеса ликуют - Страница 47

Я обреченно вздохнул. Потомственный баккал из города Измита в сутане и чалме, изъясняющийся на тосканском наречии!

Не лечится!

Парни в фесках переглянулись, тот, что стоял посередине, лениво потянулся к ятагану.

— Турок, значит? Мусульманин? — поинтересовался он на довольно чистом итальянском. — Ислам-ага?

— Ага! — в отчаянии завопил брат Азиний. — Я — баккал из цеха баккалов, у меня султанское ираде, я ехать по его высочайший повелений в Лехистан!..

— Как это будет по-турецки? — поинтересовался усач у своего соседа.

— Секим-башка, — с готовностью отозвался тот. — Освежуем турецкую собаку!

Теперь они говорили по-гречески, на диком левантийском наречии — языке торговцев и пиратов, плавающих под косыми латинскими парусами от Крыма до Сицилии.

— Нет! Наин! Нон! — заголосил несчастный на всех известных ему языках и бухнулся на колени прямо на жесткий мокрый камень.

— Ай!

— Оставьте его!

Негромкий женский голос ударил, как бич. Парни замерли. Брат Азиний переместился с колен на брюхо.

— Калимера, синьоры! А турок, между прочим, мы не любим.

* * *

На ней был такой же каптан вкупе с кушаком, вместо фески — черный платок. Мушкет тоже присутствовал, вдобавок из-за пояса торчала рукоять пистолета.

Большие яркие губы, темные глаза, огромные — утонуть можно…

Артемида!

— И кто же из вас будет синьор Гуаира?

— Не я-я-я! — поспешил сообщить искатель святости.

— Вижу. Может быть, ты, красавчик? Она повернулась к сьеру Гарсиласио, взгляд ее сразу же стал иным — внимательным, оценивающим.

— Нет, не ты. Ты еще молод, чтобы тебя называли «палас». Калимера, парень! Меня зовут Василиса.

— Гарсиласио. Добрый день, синьорина. Сьер еретик невозмутимо поклонился. Девушка не без сожаления отвела от него взгляд. Настала моя очередь.

— Калимера, синьор Гуаира. Дядя ждет вас. Я — Василиса Канари. Вы пойдете со мной, а ваши спутники подождут здесь. Далеко пусть не уходят — опасно.

— Повинуемся… каллос!

Она даже не улыбнулась, но в глубине бездонных глаз что-то вспыхнуло. Суровой Артемиде не было и двадцати.

Я повернулся к сьеру де ла Риверо, дабы назначить его старшим на время моего отсутствия, но меня опередили:

— Синьор Гуаира! Синьор! Прикажите этим добрым синьорам отпустить меня!

Брат Азиний, уже успевший встать на четвереньки, яростно мотал головой, сбрасывая чалму.

— Ибо имею потребность столь естественную, что отказать мне было бы поистине жестокосердно! Более скажу, потребность сия уже проявилась…

Один из усачей повел носом, скривился. Другие, последовав его примеру, поспешили отойти в сторону.

Ну что тут было делать? Разве что посоветовать использовать султанское ираде по назначению.

Рахмат якши, Ислам-ага!

Очаг горел прямо на старой мозаике.

Грубо околотый, потемневший от огня известняк попирал игривых дельфинов, обгоняющих чернобокие корабли, плывущие среди маленьких белых барашков.

Я огляделся.

Ровные блоки стен, мраморный порог — и неровно прорубленное окошко. Над головой — черные балки, новые ли, старые — не понять.

Древний дом все еще жил, изуродованный, непохожий на себя, прежнего.

— Калимера, монсеньор. Простите, что приходится встречаться здесь.

Седоусый старик подкинул в огонь несколько чурочек, медленно встал.

— Я не всегда выбираю места. Еще раз простите.

— Пустое, брат Манолис!

Он был высок и костист, Манолис Канари, левантийский контрабандист и понтийский пират. Все та же феска, каптан, кушак, остроносые турецкие сапоги. Правда, оружия не было, словно старый корсар презирал опасность.

Странно, после всего, что довелось услыхать в Истанбуле, он виделся мне совсем другим — толстым, в халате золотого шитья, с непременным кальяном в жирных пальцах.

Кальяна я не увидел. Только трубка — большая турецкая «люлька». Трубка, пара кожаных вьюков в углу, странная жаровня, полная песка, и еще более странная посудина, в которой дымилось что-то черное.

Небогато!

— Кофе будете, монсеньор?

— Простите?

Две маленькие чашечки — толстенные, с витыми ручками. Черное варево тонкой струйкой полилось из посудины.

— Кофе. Его привозят из Йемена. Он горький, но придает силы и бодрости…

Горечь я ощутил сразу. Осталось ждать остального.

— Вы редкий гость, монсеньор. В последние годы Общество забыло обо мне.

Это было не совсем так. Даже наоборот. В Риме брата Манолиса вспоминали очень часто, но его смелые прожекты, включая высадку в Морее испанского десанта, казались слишком несвоевременными.

Он тоже не любил турок. Потому и пришел к нам. Бог мой! Никто в Высшей Конгрегации не мог даже сказать, католик он или схизматик! Захваченная у турок добыча справедливо делилась им между теми и другими. На Афоне его считали своим.

— Я рад, что смогу лично доложить вам о сделанном. Кроме того, у меня есть очень важные новости из Истанбула и Тегерана.

Жаль, я не курирую эту провинцию. С таким, как Канари, интересно работать.

Интересно — хотя и страшновато.

— Насколько я знаю. Конгрегация интересуется новостями по делу Шабтай Цеви. Я недавно получил письмо из Смирны…

Шабтай Цеви? Уж не тот ли мессия, о котором вешал кто-то из подельников сьера римского доктора?

— Впрочем, вам виднее, о чем спрашивать, монсеньор.

Да, мне виднее. Жаль, нет времени узнать, как там дела у мессии из Смирны.

А вдруг — и вправду? (Храни нас Иисус от такого соблазна!)