Небеса ликуют - Страница 59

Все остались довольны — кроме брата Азиния. Бывший регент предпочел каждый вечер собирать в степи прошлогоднюю солому и варить в маленьком котелке нечто невообразимое из соленой рыбы.

И всем стало хорошо.

* * *

Котелок, деревянная ложка, пряный дух от слегка недоваренного риса…

— Бар-якши, Нагмат!

— Хоп, Адам-ага!

В этих пределах татарский я уже изучил. Даже дю Бартас уже неплохо отличает «хоп» от «йок». В остальном же приходится рассчитывать на мимику и труднопереводимое «твоя-моя».

К счастью, Нагмат, старший из наших сотрапезников, уже много лет ездит по степям и кое-как изъясняется по-русински. Вот уж не думал, что впервые за много лет именно так доведется заговорить на родном языке!

— Наши добрые хозяева чем-то удивлены, мой друг? Не возьметесь ли вы за труд узнать?

Удивлены? Скорее им весело. Младший, Муса, подмигивает, скаля белые зубы, Газиз, средний, посмеивается в редкую бородку.

— Нагмат, что случилось?

Старик качает головой, явно осуждая несдержанность своих спутников, но тоже не выдерживает — дребезжит от смеха.

— Э-э! Адам-ага нукер видел? Нукер приезжал после намаз? Ах, да! Ближе к вечеру караван действительно нагнал небольшой отряд. Они ехали со стороны Перекопа. Старший — в высокой шапке, с маленьким флажком на пике — о чем-то долго говорил с караван-баши.

— Нукер по степи айда! Нукер жинка искать. Жинка из Ор-капе убегать!

Пока он вновь дребезжит, новость можно пересказать шевалье. Дю Бартас чешет бородку, хмыкает.

А ведь и вправду смешно!

Смешно, когда «жинка» убегает из гарема самого Ор-бека. Да не куда-нибудь, а в степь, к волкам и разбойникам. А еще смешнее, когда ее поймают.

Ай, весело!

Впрочем, про то, как надрезают кожу под горлом, чтобы удобнее было свежевать беглянку, я переводить не решаюсь.

— А она, эта бедняжка, не может где-нибудь укрыться? — сочувственно вздыхает дю Бартас. — Бывают же на свете добрые люди!

Теперь смеются все трое — и старый Нагмат, и белозубый Муса, и бородатый Газиз.

— Твой друг, Адам-ага, веселый человек! Хорошо с веселым другом по степи ехать! Якши!

Шевалье действительно пошутил — и очень удачно. Спрятаться среди молодого ковыля негде. В каждом караване — старший, за каждой телегой — присмотр. А за голову бежавшей уже назначена награда, тем же, кто пожадничает или сердцем дрогнет и не выдаст, дорога одна — на кол. Сначала бревно вострят, затем задницей сажают, потом конями натягивают.

Якши!

А есть еще разбойники, и свои, и лихие запорожцы. Вон пальчики женские до сих пор в траве лежат — закопать забыли.

Плов почему-то начинает горчить.

Огонь в камине, бросив алый блик,
Совсем по-зимнему пятная стены,
Трепещет меж поленьев — злобный, пленный.
И он к своей неволе не привык.

Умирающие угли костра, усталая гитара на коленях. Голос шевалье звучит негромко, глухо.

Во Франции — весна, и каждый куст
Расцвел и пахнет трепетным апрелем.
А здесь в апреле — сырость подземелья,
Мир вымочен дождем, и нем, и пуст…
Лишь капель стук по черепицам крыши
Звучит в ночи. И сердце бьется тише —
Смерть кажется желаннейшим из благ…
Нет, не блеснуть мне вдохновенной одой:
Родник души забит глухой породой.
…И лишь рука сжимается в кулак.

Да, во Франции весна, а на берегах Парагвая уже осень. Дожди кончились, в бездонном небе ярко горит Южный Крест…

— Думал ли я еще год назад, дорогой де Гуаира, что буду встречать Пасху на чужбине! Увы!

И я не думал. И от того, что земля, лежащая за близким горизонтом, — моя забытая родина, почему-то не становится легче.

— А я ведь был женат, мой друг! Моя Элиза скончалась тоже весной, два года тому назад.

Странно, что он сказал об этом только сейчас. Наверно, очень не хотелось вспоминать.

— Не скрою, напоследок мы поссорились с нею, когда собрался я в войско славного принца Бофора. И с тех пор терзает меня печаль, ибо не пришлось принять мне последний вздох моей дорогой супруги. Не кинул я горсть земли на ее гроб, и даже не ведаю, что сталось с дочкой нашей. Жива ли? Говорят, проклятые испанцы осадили Руссильон, куда увезла ее моя тетка, баронесса дю Брасье…

Сочувствовать? Утешить? Из меня плохой утешитель. И я снова трогаю струны гитары.

…Пусть души их повенчает облако Южный Крест!

День — ночь, день — ночь, день — ночь, день — ночь. Скрип телег, тоскливое воловье мычание, конский топот, пряный запах плова…

— Если верить мессеру де Боплану, то скоро мы подъедем к весьма широкой реке. Никак не разберу надпись… Ньеппер?

— Днепр, шевалье…

* * *

День — ночь, день — ночь, день — ночь. Молодой ковыль, курганы с черными идолами, коршуны в глубоком весеннем небе…

— А верно ли, сьер де Гуаира, что именно в сих местах проповедовал Андрей Апостол? И как раз тут, возле Борисфена, воссияли первые Святые земли скифской — великомученики Римма, Пимма и Инна?

— Вам виднее, отец Азиний.

* * *

День — ночь, день — ночь.

Горячее солнце, первая, еще робкая пыль, вздымающаяся из-под колес, яркие цветы среди изумрудной травы, темные силуэты всадников в лучах вечерней зари…

— Благодарю вас, сьер де Гуаира, но я прекрасно себя чувствую и без вашего общества!

— Как хотите, сьер Гарсиласио.

* * *

День — ночь…

А потом появились чайки. Белые птицы парили над степью, недвижно распластав острые крылья. Повеяло свежим ветром.